«Киприанов пир» как образец эрудитски-виртуозного абсурдизма
Загадочный древний текст, известный под заглавием «Киприанов пир» (или «Вечеря Киприана» — «Coena Cypriani»), неожиданно получил в ХХ веке блестящую научно-популярную судьбу. Сначала его прославил как образчик карнавальности Михаил Бахтин. Потом Умберто Эко, следуя бахтинским идеям, вплел его в свое «Имя розы» — и таким образом донес до самого широкого читателя. Все это, правда, не слишком приблизило нас к пониманию этого совершенно поразительного литературного произведения — то ли последней нелепицы Античности, то ли первой нелепицы Средневековья. Но в любом случае нелепицы программной и сознательной.
До нас дошло сто с лишним рукописей «Киприанова пира» в разных его версиях — это порядочно. Но объяснить невероятную популярность этого текста, скажем, повествовательной увлекательностью не получится: сам по себе сюжет у «Пира» нехитрый и какой-то колченогий. Некий царь по имени Иоиль устраивает брачное празднество «в восточной стране, в Кане Галилейской». Собирается множество гостей. Гости рассаживаются, едят, переодеваются, опять едят и пьют, веселятся. Под конец, правда, выясняется, что у царя по ходу празднества кой-чего было украдено; следует разбирательство, виновника находят, неожиданно наказывают его смертью и хоронят. Все.
Красочность здесь не в фабуле, а в гостях: ими оказываются десятки и десятки персонажей Священной истории. Ветхозаветные, новозаветные — все демонстративно вперемешку, и даже Иисус среди них оказывается, что называется, на общих основаниях, без всякого специального регистра. Никакой «мотивировочной части», объясняющей весь этот кавардак, нет, гости просто появляются — и сразу начинают себя вести так, чтобы читатель мог угадать в этом поведении отсылку к соответствующему месту священного первоисточника. Референций этих, как и самих персонажей, очень много, а сами изображаемые ситуации при этом вопиюще далеки от всякой сакральности.
Вот, допустим, гостям не нашлось места за пиршественным столом и пришлось рассаживаться кто куда. Адам при этом уселся «на виду у всех, а Ева на листвии, / А Каин на сошнике, и Авель на подойнике, / Ной на ковчеге, Иафет на все стороны, / Авраам под деревом, Исаак на жертвеннике, / Иаков на камне, Лот перед воротами». И так далее.
«И Павел терпел, а Исав роптал, / А Иов стенал, ибо сидел на гноище».
«Подал хлеба Фараон, Иосиф разделил его, / Иродиада пришла с блюдом, а Ревекка с кушаньем, / Принес его Иаков, а роздал его Ной».
Постепенно к этой диковинной логике привыкаешь и уже не удивляешься тому, что язык зажаренного животного берет себе Аарон (бывший «языком и устами» своего косноязычного брата Моисея), челюсть — Самсон (побивавший ослиной челюстью филистимлян), ухо — Петр (отрезавший в Гефсиманском саду ухо рабу Малху), глаза — Лия («слабая глазами» жена праотца Иакова), шею — обезглавленный Олоферн.
Иными словами, все это могло бы выглядеть наглядным каталогом библейских персонажей вместе с их атрибутами, с какими их изображали, допустим, ваятели готических соборов. Только, во-первых, в озадачивающе игровой форме. Во-вторых, неизвестный автор «Киприанова пира» (прикрывшийся именем Киприана Карфагенского, знаменитого епископа и богослова III века) берет вовсе не только ходовых героев, тех, что были востребованы в том числе и средневековым искусством, но и фигуры совсем экзотические. Скажем, в качестве грабителя под занавес праздника у него изобличается Ахан, сын Хармия, проходной персонаж книги Иисуса Навина (Нав. 7, 16–26), которого даже и в постгутенберговское время не каждый начетчик вспомнит, что уж говорить о раннем Средневековье. В-третьих, мы не можем сказать, когда именно «Киприанов пир» был написан, но в любом случае очень задолго до готики. Совершенно точно не позднее начала IX века — и, очевидно, не раньше конца IV.
И еще одно: каталогу пристало бы выглядеть упорядоченным, здесь же Писание как будто пропустили через мясорубку. Вместо привычного, на наш взгляд, для средневековой культуры понимания библейской истории как связного и упорядоченного нарратива, в котором есть ветхие прообразы, преходящая тень, а есть сияющие события Нового Завета, «Пир» предлагает тотальную перепутаницу, которая ни к чему не ведет. Ну похоронили несчастного злоумышленника (с очередной серией настойчивых аллюзий) — «и тогда-то Захария возликовал, Елисавета смутилася, / Мария стала размышлять, а Сарра посмеялася. / По свершении чего разошлись все по домам своим». Этим, представьте себе, все и оканчивается. Никакой истории человеческого спасения, вообще никаких ориентиров, помогающих понять эту дичь, читатель так и не обнаруживает.
«Все Священное писание здесь закружилось в каком-то шутовском хороводе»,— восклицал по этому поводу Бахтин. Ему (а следом и Эко) очень хотелось видеть в «Киприановом пире» прообраз романа Рабле, первую ласточку «гротескной традиции симпосиона». В этих видах он и упирал на «материально-телесный характер пиршественных образов» (вряд ли всегда безошибочно — где материально-телесное в том, что Елисавета смутилась, а Мария стала размышлять?). А также адресовался к пасхальной проповеди св. Зенона Веронского (IV в.), которая могла стать одной из отправных точек для «Киприанова пира»: «По-видимому, он <Зенон Веронский> ставил себе целью несколько облагородить те буйные и не совсем христианские пиршества, которым предавалась его паства в пасхальные праздники. Для этой цели Зенон сделал выборку из Библии и из Евангелия всех тех мест, в которых говорится о еде и питье лиц Священной истории, то есть другими словами — он произвел выборку из Священного писания всех пиршественных образов. Получилось своего рода обновление священного в материально-телесном плане. В проповеди этой есть элемент „risus paschalis», то есть того смеха и вольных шуток, которые по древней традиции разрешались на Пасху в церковных проповедях».
Эта самая проповедь действительно, по общему мнению, на «Киприанов пир» повлияла. Но если мы посмотрим на ее оригинал, то обнаружим, что обращена она вовсе не к буйствующей пастве (здесь представления Бахтина явно были обобщенно-наивными), а к «неофитам», новокрещенным. Именно им веронский епископ в качестве красивого — и отчаянно книжного — риторического приема сулил «небесную трапезу, почетную, чистую, благотворную и вечную». А дальше немножко (никаких «всех тех мест, в которых говорится о еде и питье лиц Священной истории») развил эту мысль: три отрока-де приносят для этой трапезы овощи, Моисей — агнца, Авраам — тельца упитанного, Иаков — пестрых овец, Петр — рыб и т. д. Кроме того, как ни заманчиво было бы проследить тему обрядовых шуток от мистерий Элевсина до христианской Пасхи, но «risus paschalis», «пасхальный смех» — это не «древняя традиция», а локальное явление, зафиксированное в Германии раннего Нового времени. Там проповедники на Пасху действительно смешили аудиторию и затем истолковывали прибаутки в нравоучительном смысле. У Зенона есть цветистая риторика, есть нравоучение, но нет шутки. В «Киприановом пире» есть то, что кажется шуткой (соль которой, впрочем, от нас ускользает), но нет ни риторичности, ни нравоучительности.
Возможно, правы все-таки те, кто видит в «Киприановом пире» мнемоническое устройство — пособие, помогающее запомнить пресловутые атрибуты и вообще многое из библейской сюжетики и образности, то, что если не простецу, так ученому священнослужителю было нужно. Нарочито абсурдная форма в таких случаях действительно помогает, это каждый наверняка знает по себе. Лично у меня в школе было очень скверно с химией, но разбуди меня теперь среди ночи с вопросом о том, какая валентность у калия — я отвечу. А как не ответить, если в самом деле врезались в память дикие слова: «Калий, натрий, серебро — одновалентное добро». Ну или вспомним старинный карточный фокус, для правильного устройства которого нужно заучить бессмысленную фразу: «Наука умеет много гитик».
В любом случае абсурдизм «Пира» — не фольклорный, не простонародный, а ученый, эрудитски-виртуозный почти в такой же мере, как душноватые эпиграммы и центоны какого-нибудь Авсония. Только ученость эта новая, и из нее много чего впоследствии выйдет. Например, те же готические соборные порталы, густо населенные пророками, царями и апостолами. Но это потом — а пока появляется этот тонкий текст, притворяющийся странным, бессвязным и непочтительным: «Лот опьянел, Олоферн захрапел, / Ной заголился, Иона повалился, / А Петр не спал до петухов».
©kommersantam.com